Записки институтки - Страница 18

Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.

Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.

Матенька была не совсем обыкновенное существо нашего лазарета. Старая-старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.

— Матенька, — кричит Вера Васильевна, — лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки.

И липка, то есть раствор липового цвета, поспевает в две-три минуты по щучьему велению.

— Матенька, помогите забинтовать больную. — И Матенька забинтовывает быстро и ловко.

И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!

Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчание ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.

— Матенька, — увивается около нее какая-нибудь больная, — поджарьте булочку, родная.

— Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!

А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.

Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.

M-lle Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу — и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.

— Что с девочкой? — спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.

И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.

— Mademoiselle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, — посоветовала фельдшерица.

— Ведите себя хорошенько! — холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.

— Вы простудились, да? — допрашивала меня добрая девушка.

— Да… нет… да… право, не знаю! — путалась я.

Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.

— У вас повышенная температура, — озабоченно покачала головой Пышка.

— Матенька, — крикнула она, — прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.

Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.

Точно тяжелый камень надавил сердце.

Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?»

Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет, судорожно, тихо.

Я приподнимаюсь на подушках.

«Мама?» — вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.

Нет, не мама.

Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

— Княжна! Нина! — каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.

Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

— Галочка, моя бедная! — шептала между поцелуями Нина. — Что я с тобой сделала!

И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

— Ах, милая, глупая! Зачем ты… — лепетала Нина. — За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

— Родная! — могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.

— Но как же ты узнала? — спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

— Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана… Ну…

— Ну?.. — невольно дрожащим голосом проговорила я.

— Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из «парфеток», а тобой все восхищаются… Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! — шептала княжна.

— Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, — встревожилась я.

— Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду!

— И княжна горячо поцеловала меня.

— Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! — торжественно произнесла я.

— А как же «триумвират»? — лукаво шепнула княжна.

— А как же Бельская? — не потерялась я.

И обе мы звонко расхохотались.

Княжна прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.

— Ни есть, ни спать не хотелось.

— Как же ты ко мне пробралась?

— А вот! — И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.

— Что это?

— Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, — гордо зазвенел ее гортанный голосок.

В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:

— А что ты за меня вынесла, Люда!

«Люда!» Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда.

— Вы что, шалуньи, притаились, — вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. — Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули… Не дело… Им покой нужен.